Встала и вышла. Из кресла стоматолога

Я попала ко второму врачу. И опровергла утверждение «можно начинать работать». Да, это я тот человек, который встал и вышел. Встала из кресла стоматолога и вышла из кабинета. Но прежде, разумеется, закрыла рот. Никакого подвига — зуб не вылечен. Но зато вообще никакой душевной боли — будто я сделала то, что должна была сделать.

Я не знаю, кто виноват — семейный психолог, автор книг для детей и родителей Людмила Петрановская, которая в интервью мне как-то сказала, что, воспитывая девочек, нужно проговаривать бесконечно: «Ты не виновата, что ты девочка. Ты свободна в любой момент времени. Никогда не поздно встать и уйти, если тебе хочется встать и уйти». «Мне кажется важным, — говорила Людмила Владимировна, — чтобы ребёнок услышал: "Никто не имеет право тебе диктовать". Как ни странно, такая очевидная мысль для современных детей и подростков иногда неочевидна».

Вообще-то тогда мы говорили про секс. Но если убрать из нашей беседы контекст «секс» — то получится про то, почему я вышла из кабинета стоматолога: «Нужно, чтобы ничего не происходило через насилие, через стиснутые зубы, через что-то еще. Чтобы это не было про унижение, самонасилие, шантаж — это может плохо отразиться на дальнейшей жизни».

А может, виноват психотерапевт Ройтман. Который, с одной стороны, настаивает на том, что делать выбор и отвечать за его последствия — это зона моей личной ответственности. «Выбирай, а то проиграешь» — это про выбор выйти из кабинета или остаться в кресле и предать себя. А с другой стороны — он раз за разом учит меня обращать внимание на контекст.

«Вне контекста текст может звучать топорно, грубо и недопустимо, — говорит Александр. — Допустим, ситуация: врач делает операцию перочинным ножом с бутылкой водки в качестве анестезии. Смотришь на это в стоп-кадре и замираешь от ужаса — что дает ему основание и право это делать? Включаешь контекст и понимаешь — аппендицит. А они в подводной лодке на расстоянии двух суток от базы. И это единственный, хоть и спорный шанс спасти жизнь. И вопросы отпадают.

Или ко мне на психотерапию заходит клиентка, а я её через минуту после знакомства спрашиваю: «С чем приперлась?». Звучит не очень, но у меня нет другого шанса проверить диапазон приемлемости у девушки, с которой мне через час предстоит переживать изнасилование, жертвой которого она стала. Конечно, я могу не применять эту шоковую терапию и придерживаться рамок, задаваемых обществом. Вот только терапия растянется так надолго, что эффект от неё будет незаметен (и дальше разговор будет идти не о том, что я хам, а о том, что я непрофессионален — а я к этому не готов).

Я понимаю, контекст — тонкая грань. И она не всегда очевидна. И даже вопрос «Это манипуляция или стратегия?» не всегда даст точный ответ. Потому что моё «С чем приперлась?» — это вполне себе манипуляция. Но и стратегия тоже. В конечном итоге важно то, что я чувствую и резонирую с моим клиентом, отражаю его чувства, могу говорить с ним на одном языке — и если кто-то назовет это «дешевым авторитетом», то это не имеет отношения к действительности вне контекста.

...А врач был хорош. Такой, знаете, доктор Хаус. Станислав. Я была у него несколько раз — и каждый раз думала о том, что надо запретить молодых тридцатилетних харизматичных врачей. Потому что одно дело — сидеть рядом на бизнес-ланче и обмениваться репликами-подачами, а другое — приходить, открывать рот, ждать, пока подействует анестезия, волноваться про свой неидеальный прикус (запретить молодых харизматичных врачей!!!), а потом платить за то, что было между вами невероятные тыщи.

Я буду честна — он не сказал: «Рот открыла». Интонации, впрочем, были похожие. А может, это я их так трактовала, исходя из фазы цикла и положения звезд на небе. И если бы на меня прямо сейчас надели датчики детектора лжи и я бы выбирала слова очень (ОЧЕНЬ) аккуратно, я бы сказала только вот что: «Врач не был бережным ко мне». Может быть, он забыл, что я лежу с открытым ртом. Может, с утра день не задался: порезался, когда брился, потом пробка на углу Светлановского, а теперь еще этот зуб, за который не знаешь, с какой стороны взяться. И вот результат — здесь 5 грамм, там 2 миллиметра — и допустимые границы нарушены.

Впрочем, для тех, кто хоть раз оказывался в роддоме (у меня был контракт и своя акушерка, но впечатлений на тему «насилие в родах» хватило) и знает кое-что про отсутствие психологической поддержки и цинизм врачей, заточенных строго на спасение жизни матери и ребенка («Кто её придумал, вашу психологию? Не ори, все рожают, и ты рожай!»), скажу — Станислав просто не был бережным. Мне этого хватило.

Я знаю, что я не могу выйти из самолета на высоте 10 тысяч метров. Не могу выйти из «Сапсана» на скорости 180 км/ч. Не могу даже выпрыгнуть из машины на ЗСД (120 км/ч). Не могу остановить роды. И операцию под наркозом. Все остальное я могу. Это может принести дискомфорт мне или не ответить чьим-то ожиданиям. Это может повредить моей репутации или нарушить договоренности. Возможно, это разрушит мои с кем-то отношения. А может быть, выведет их на новый уровень. Я могу предполагать, какой будет цена за то, что я могу сделать. А могу знать это точно. Но я не могу соглашаться на то, где я выбираю не себя, а что угодно другое — самоутверждение врача, какую-то предварительную договоренность (в ней не было ничего из цикла «злая ирония» и «небережность»), даже вылеченный зуб. Не могу. Потому что Петрановская говорит: «Хочешь улучшить ребенка — улучши себя, а ребенок тебя скопирует. Ничего умнее тут не придумаешь». Я выбираю себя. Чтобы научить этому своих детей. Чтобы однажды мой сын (или дочь) нашел в себе силу и правильные слова, желая сказать «нет» и противостоять тем, кто вчера был по эту сторону и с кем сегодня оказалось не по пути.

«Ира, возвращайтесь, — сказал мне Станислав, когда понял, что я не шучу. — Мы будем здесь».

Я уверена — он четкий парень, и понял, что перегнул. Это «Возвращайтесь» было по сути закамуфлированным «Простите, ничего личного». И имел в виду, что я всегда могу вернуться. Я не вернулась — еще прошло не так много времени, чтобы вернуться в ровном настроении и с улыбкой. Но я вернусь. Потому что «не был бережным» — это не приговор. А второго такого врача найти не так-то просто. И что-то мне говорит о том, что Станислав будет бережней впредь. Не только со мной, я имею в виду.

«Ира, — сканируя меня взглядом, говорит Ройтман, — все нормально с контекстом у тебя, у Станислава не подлодка и не кабинет психотерапевта. И я тоже хотел бы встать и уйти оттуда. Но вряд ли смог бы. И я думаю — какое надо получить воспитание и какой пройти жизненный путь, чтобы выйти из того кабинета не из ярости, а оттого, что ты в контакте с собой. Ты лежишь в кресле и понимаешь: еще минуту пролежишь — и это будешь уже не ты. А пять минут превратят расстояние между тобой настоящей и той, что выбирает лежать в кресле — в пропасть. И ты встаешь и идешь. А потом рассказываешь об этом спокойно и взвешенно подругам и подругам подруг. И какая-то девочка сначала удивляется: «А что, так можно?», а потом, однажды, в самый разгар неправильной ночи встанет с постели и скажет — без шуток и скандала: «То, что здесь происходит — мне неприятно и неблизко. Я ухожу». И уйдет. И это будет побочный эффект от того, что ты вышла от Станислава».